Почему так популярен нынче культ молодости?
Почему многие пожилые (и не
только) люди готовы
омолаживаться любой ценой и как
к их попыткам относится Церковь?
Как вообще христианам
воспринимать возраст? Об этом мы
беседуем с диаконом Михаилом
ПЕРШИНЫМ – заведующим
информационно-издательским
сектором отдела по делам
молодежи Русской Православной
Церкви.
Почему так популярен нынче культ
молодости? Почему многие пожилые
(и не только) люди готовы
омолаживаться любой ценой и как
к их попыткам относится Церковь?
Как вообще христианам
воспринимать возраст? Об этом мы
беседуем с диаконом Михаилом
ПЕРШИНЫМ – заведующим
информационно-издательским
сектором отдела по делам
молодежи Русской Православной
Церкви.
– Отец Михаил, чаще всего
человек не стремится к
физическому бессмертию, понимая,
что оно невозможно, а просто
хочет и в старости оставаться
молодым. Такое стремление – оно
было во все времена или
появилось только сейчас?
– Заблуждаются те, кто полагает,
будто христианство – это мрачная
мироотрицающая религия,
запрещающая удовольствия,
наслаждения и красоту. Будто
нормой оно считает морщины,
седые волосы, согбенную фигуру,
черный платочек. Этот стереотип
бытует не только в России, но и
на Западе. Однако вера говорит
совсем о другом.
Христос не запрещает радости
жизни, просто во главу угла
должно быть поставлено
восхождение к их источнику, к
Богу, с целью стяжать нечто
большее – благодать. А коли так,
возникает вопрос меры, вопрос
приоритетов. Какова в вашей
жизни мера косметики,
развлечений, путешествий? Тут
общего ответа не найти, тут,
чтобы ощутить эту меру лично для
себя, нужна более-менее
упорядоченная церковная жизнь,
нужны советы духовника.
Поэтому, я думаю, не стоит вот
так сразу порицать всех, кто,
казалось бы, чересчур заботится
о себе, – попытаемся их понять.
В урбанистическую эпоху люди
слишком одиноки, а потому хотя
бы в своем внутреннем мире
пытаются казаться моложе, чем на
самом деле. К тому же, браков
все меньше, детей рожают реже –
а значит, одиноких становится
все больше. И люди начинают
бояться одиночества. Многие
пожилые горожане сейчас живут
без детей, без родных. И они
просто физически боятся, что
заболеют, а ухаживать будет
некому.
Потому многие сегодня так
помешались на здоровье. А
подспудно человек просто хочет
вернуться в рай. И чувство,
будто все дороги перед тобой
открыты и все сердца покорены,
создает эту эфемерную иллюзию.
Не стоит забывать, что косметика
одного корня со словом космос,
означающим в древнегреческом
“убранство, порядок”. Так вот
пространство, космос души не
менее важен, чем внешний “прикид”.
Как очень точно сказал Владимир
Зелинский: “Церковь юнеет в
своих старухах”. Это
удивительная молодость – не
внешняя, а внутренняя. Она
свойственна всерьез
воцерковленным людям. Именно
такой внутренней красоты,
внутренней гармонии подспудно
ищут многие – но как найти, не
знают. Потому и волосы красят, и
в молодежные наряды одеваются.
Но обычно это приводит лишь к
разочарованию. Оттого сейчас так
распространена депрессия.
– А почему именно «сейчас»?
Все-таки в нашем времени есть
что-то, усиливающее эти
тенденции?
– Дело здесь не в прогрессе как
таковом, но, скорее, в культуре,
в тех целях, которые ставит
перед собой европейская
цивилизация. Культ моложавости –
лишь следствие пути, которым она
идет вот уже несколько веков,
одно из проявлений ее кризиса.
Культурологи делят цивилизации
на два типа – сотериологические
и гедонистические. Критерий –
вопрос о том, ради чего человек
живет на земле. Если только ради
наслаждения и счастья в этой
земной жизни, – перед нами
гедонистическая цивилизация,
если же самое главное
совершается в посмертии, то это
цивилизация сотериологическая.
Легко привести примеры. Древний
Египет – цивилизация
сотериологическая, Рим эпохи
упадка – гедонистическая.
СССР – тоже, кстати, пример
гедонистической идеологии,
которая исходила из того, что
реальность универсума
исчерпывается миром материи,
никакого духа нет, а тем самым
нет и посмертия. И неслучайно,
проектируя рай на земле,
большевики до неузнаваемости
исказили все глубинные архетипы
народа – в образах смерти,
рождения и брака. Если
погребение издревле уподоблялось
сеянию, то уже в 1921 году
Корней Чуковский описывает, как
в Петрограде бани
переоборудовали в крематории,
куда комиссары вместе с красной
интеллигенцией ездили смотреть
на сжигание трупов.
Тогда же
была крайне упрощена процедура
развода. Женились по нескольку
раз в год, что привело к росту
венерических заболеваний и числа
беспризорников. Впервые в
истории человечества были
полностью легализованы аборты. А
затем, по мысли Ясперса, те, кто
научился предавать “партнеров” и
убивать нерожденных детей,
органично вошли в ряды
доносчиков и исполнителей
приговоров. Гедонизм обернулся
ГУЛАГом.
И наша современная европейская
цивилизация по мере
дехристианизации все более
сползает к гедонистическом типу.
Ее манифестом могут служить
слова апостола Павла: “По
рассуждению человеческому …
какая мне польза, если мертвые
не воскресают? Станем есть и
пить, ибо завтра умрем!” (1 Кор
15:32).
Вот почему во всех подобных
культурах табуируется тема
смерти. Наступает “вакуум”
смысла: ни у болезней, ни у
страданий, ни у умирания его нет
– и это самое страшное. От этой
бессмысленности хочется
спрятаться, закрыться.
По-всякому – или простым
умолчанием, или с помощью
словесной эквилибристики вроде
парадокса Эпикура: “Смерти нет,
потому что пока мы есть, ее еще
нет, а когда она есть, нас уже
нет”. Он построен на вере в то,
что человек равен своей
биологии, абсолютно без-душен и
без-духовен, а потому в нем нет
ничего, что могло бы пройти
сквозь врата смерти.
Отсюда и вытекает желание
максимально продлить жизнь. А за
этим таится подспудный страх:
вдруг за чертой смерти все-таки
что-то есть, и это что-то нас
там ждет. (Отметим в скобках,
что христианину бесконечно
легче: умирая, он проходит мимо
смерти, поскольку из лап
смертного ужаса его освобождает
распятый и воскресший Господь.
“Истинно, истинно говорю вам:
кто соблюдет слово Мое, тот не
увидит смерти вовек” (Ин 8:51).
Для верующего смерть становится
эпизодом жизни).
Идея наслаждения любой ценой
вкупе с идеей земного бессмертия
и порождают тягу к повальному
омоложению. И подобно
Волан-де-Морту, полагавшему, что
“нет ничего страшнее смерти”,
такие люди ради продления своей
жизни готовы уничтожать чужие. К
примеру, превращать эмбрионы в
сырье для изготовления
препаратов.
Именно в отказе признать то, что
есть вещи страшнее смерти, и
коренятся мечтания об эликсире
бессмертия, настоянном на
отнятых жизнях других.
– Вы говорили об уничтожении
эмбрионов. Видимо, имеется в
виду проблема “стволовых
клеток”, получаемых из
“абортивного материала”. Как
известно, Церковь решительно
против. Но какова ее
аргументация?
– Знаете, в Папуа Новой Гвинее,
людоеды, когда есть было нечего,
в одном из племен поступали так:
ловили кого-нибудь из другого
племени, а затем скакали вокруг
него, повторяя: “ты лягушка, ты
лягушка”. И не трогали. И так до
трех суток. И лишь после того,
как измученная жертва сама
соглашалась с этим, эти
совестливые люди приступали к
трапезе. Если пленник
упорствовал, его могли и не
съесть.
Вот так и современная
цивилизация, не желая признать,
что занимается каннибализмом,
придумала себе массу оправданий
– почему можно клонировать
человека, почему можно отказать
эмбрионам в праве именоваться
людьми. Все эти теории
обслуживают одну-единственную
затею: оправдать собственное
омоложение ценой жизни людей. И
тут мы недалеко ушли от
нацистской Германии, где тоже
ценой жизни целых народов
ковалось благосостояние правящей
расы.
Разница лишь в том, что
нынче, уничтожая миллионы
эмбрионов, решают не
национальные, а личные проблемы.
Однако уже сейчас страны,
вышедшие на уровень технологий,
который необходим для подобного
омоложения, начинают диктовать
миру свои условия. И наряду с
рынком нефти возникает рынок
“эмбриональных эликсиров”. Рынок
жизни. А на любом рынке спрос
формирует предложение. Спрос на
жизнь неисчерпаем. Тем же, кто
станет возражать, заявляют: да
вы негуманно мыслите, вы против
жизни, против человечности!
Всё как в фильме “Матрица”:
человеческие жизни превращаются
в батарейки.
Если говорить о позиции Церкви –
то, прежде всего, вспомним, что
она исходит из опыта
Воскресения. Каждая зачатая
жизнь – это не просто
биологическая ткань, а замысел
Бога именно об этой душе, об
этом человеке. Бог ведет
человека с момента его зачатия,
независимо от внешних
обстоятельств: в пробирке он
зачат или в материнской утробе
(что, конечно, гораздо
естественнее).
Чаще всего те, кто хочет
распоряжаться эмбрионами как
“сырьем”, говорят: ведь если бы
эти дети родились, далеко не все
из них были бы счастливы, многих
ждали бы страдания и болезни. На
это можно возразить, что Бог не
делит людей на счастливчиков и
неудачников, на бедных и
богатых, на здоровых и больных.
Он в равной мере любит и тех, и
других. И всем желает даровать
Свою предвечную благодатную
славу. И ради этого идет на
Крест.
Мы знаем, например, что в сонме
святых есть блаженная Матрона.
Она родилась инвалидом. Ножки и
ручки короткие, слепая была.
Есть ли смысл в ее жизни с точки
зрения гедониста? Конечно, нет!
Но и она сама, и через нее
тысячи людей обрели жизнь
вечную.
Какими бы болезнями человек ни
страдал, смысл в его жизни все
равно есть. Пускай мы его не
видим, не понимаем – но Бог
видит. Поэтому аборт – убийство,
ведь каждый эмбрион – это
отдельная, Богом данная жизнь.
Грех детоубийства выжигает душу
и матери, и ее супругу или
“партнеру”, и родственникам,
толкнувшим на это, и врачам. А
что происходит после убийства,
мы знаем хотя бы из романа
Достоевского “Преступление и
наказание”, где до Раскольникова
доходит: “Я не старушонку, я
себя убил”.
Всякое действие имеет и обратные
последствия. Продление
биологической жизни ценой
уничтожения человеческих
эмбрионов умерщвляет душу, и та
начинает распадаться.
Именно в этом контексте мы
воспринимаем аборты и
клонирование человека.
– И все-таки позвольте вновь
вернуться к нашему первому
вопросу: быть может, основная
проблема стремления к вечной
молодости еще и в том, что
каждому возрасту свойственно
нечто свое, и от этого нельзя
убежать, будет только хуже?
– В принципе, это так. Влияет и
физиология, и накопленный к
данному моменту жизненный опыт.
Но бывают и исключения. Мне
приходилось видеть
восьми-десятилетних детей,
приговоренных к смерти
различными болезнями, и близость
исхода давала им мудрость,
которой не встретишь у взрослых.
Но встречались мне и люди весьма
зрелого возраста, которые в
стремлении прихорашиваться,
омолаживаться, говорить только
про кофточки и модные машины
закупоривали себя в отрочестве.
И здесь важно понять одну вещь:
время — благословение, а не
прокрустово ложе нашей судьбы. В
каждом возрасте человеку
по-своему открывается жизнь.
По-разному воспринимается не
только мир, но и вера. К
примеру, подросток готов идти во
всем до конца – в том числе и в
служении Богу. Не случайно
многие из тех, кто стали
монахами, приняли такое решение
в раннем возрасте, в 12-14 лет.
Конечно, с течением времени мы
меняемся.
Приходит опыт
компромиссов, и уже нет той
решимости и жертвенности. С
каждым годом все сложнее менять
свою душу, сложнее ее
перевернуть. Человек ищет
утешения, уверения... каких-то
совсем не юношеских интонаций в
нашей церковной традиции.
Но тут возникает вопрос о
границах. Что считать
молодостью, что зрелостью, что
старостью? В реальной жизни все
очень сложно, единых критериев
нет. Возраст биологический и
возраст духовный далеко не
всегда совпадают. Поэтому не
всегда нужно подгонять себя под
свои года.
Можно до старости
играть в детство, а можно и
будучи ребенком, прикоснуться к
вечности.
http://www.foma.ru